В 2009 году вышла в Ярославле книга Николая Васильевича Галахова "Сельский сход". Я писала о ней в статье "Везде следы довольства и труда? Приглашение к книжному путешествию в российскую деревню" на ШколаЖизни.ру
Кусок оттуда автор публиковал в "Ростовском вестнике" - в 2010 г., 25.03 и 22.04.
Тираж и там, и сям маленький, а интерес для историков, для этнографов - большой. И автор, между прочим, жив, и доступен для опросов, для записей - коллеги, примите во внимание!
* * *
Часть 1
Шел, кажется, сорок третий год, в деревне стали поговаривать, что скоро пригонят пленных немцев пилить лес. До появления основной партии, не помню уж кем, большая территория, там, где сейчас поселок подсобного хозяйства, была обставлена столбами и обтянута колючей проволокой. В огороженной территории оказались несколько сараев, конюшня, а поодаль, вне ограды, бывшая начальная школа, в которой перед самой войной была колхозная контора. В ней поселился конвой. Несколько офицеров квартировали в домах колхозников.
У нас, у детей, только и разговоров было о пленных, ходили всякие слухи и небылицы о них: будто бы они таскают пилу еле-еле и... воздух портят прямо за столом... Пришли ли они пешим строем или их доставили на машинах – этого память моя не удержала, а может, привезли ночью? Помню, как галаховский воздух наполнился чужеземными голосами, резкой, непривычной речью, и мы, оставив свои прежние забавы, все время толпились около колючей проволоки. Первая встреча произошла так: не знаю, как мы поняли, что они голодны (наверное, по внешности), стали воровать морковь, хранящуюся в пожарном депо. Мы просовывали под ворота палку с крючком и выгребали на мосток, сколько нам надо моркови, конечно, тайком от взрослых, наполняли ей карманы, подходили к колючей проволоке и по несколько штук сразу перебрасывали через забор.
Что тут творилось! Немцы бросались на морковь, как волки, тесня и оттаскивая друг друга, образовывалась куча мала, и тут мы перебрасывали очередную порцию. Так повторялось несколько раз, и, глядя на эту картину, невольно можно было задаться вопросом: куда подевалась хваленая арийская культура? Видимо, когда вопрос стоит о жизни и смерти, даже «высшая раса» звереет.
Пленные ежедневно ходили строем через деревню в урочище Сошкино пилить лес, некоторые были так ослаблены, что двое, можно сказать, волокли, держа под мышки, своего товарища к месту работы. Возвращаясь вечером с лесоповала и подходя к деревне, они довольно бодро запевали песню, из которой запомнил часть припева: «Айли, айлё, айлё хо-хо-хо-хо!».
Пока немцы шли по деревне до казармы, мы шагали рядом, и конвоиры с автоматами это позволяли. Мы зря время не теряли, к тому времени выучились «маненько шпрехен» и обращались то к одному, то к другому: «Камрат, фото, яя?» С этим обращением вынимали из карманов то кусок хлеба, то пару картофелин. Пленный доставал из кармана шинели или френча пачку фоток, отделял несколько и происходил обмен.
На этих фотографиях была запечатлена далекая, нам непонятная жизнь европейца: каменные дома под островерхой крышей, добротные хозпостройки с откормленными поросятами, цветущая хозяйка в окружении счастливых смеющихся детей. Если предоставлялась возможность, обладатель фотографии тыкал пальцем в нее, лепетал: «Фрау, киндер, швайн!» Давал понять, что все это – мое.
Сейчас, шестьдесят шесть лет спустя, хотелось бы задать немцам запоздалый вопрос: зачем вы шли в Россию, от жизни значительно лучшей, чем у нас? В результате Господь Бог послал захватчикам жестокие испытания – холод и голод, а миллионам - смерть. Они шли по России, убивая и уничтожая на своем пути все, топча нашу святую землю, шли с засученными по локоть рукавами. Часть захватчиков волею судьбы попала в Галахово, здесь они ходили уже пленным строем, с опущенными рукавами и обутые во что придется...
А прошлая, скорее всего, счастливая их жизнь осталась лишь на этих фотках.
Наши детские отношения с немцами развивались, в результате мены к нам попадали узкие, длинные, натуральной кожи ремни, портсигары, удивлявшие тем, что имели механизм, сам закручивающий папиросу. Стоит только положить квадратик бумаги, насыпать порцию табака, захлопнуть крышку портсигара – и папироса готова.
К немцам мы все-таки имели неприязнь, звали их не иначе, как фрицами, и быстренько поняли, что, меняя, еду можно им и не отдавать. Подходили к колючей проволоке, кричали: «Камрат, бутерброд!». Подходил пленный, мы показывали ему ломоть хлеба и ждали что-нибудь взамен. Он просовывал руку через колючку, держа расслабленно фото или что-либо другое. Мы шустро выхватывали из рук предмет мены и удирали, слыша вдогонку резкое: «Русский камрат цап-царап!».
Помню, как наш галаховский подросток Вовка Гришанов, старше меня на пять лет, таким образом «выменял» длинный шерстяной шарф, прямо на глазах у нас снятый с тощей шеи. Вовка – наш будущий деревенский франт (о котором писал раньше) убежал, мы остались и видели, как у немца по впалым щекам текли слезы.
После подобных случаев немцы перестали нам доверять. «Русский камрат цап-царап» - твердили они и требовали, чтобы еда была с их стороны колючей проволоки. Но не так-то просто с нами сладить – мы проявляли изобретательность: эквивалентом предметов обмена была не только еда, но и табак. А самосад, рубленный в деревянной ступе, имелся почти в каждом доме. Поначалу в ход шел продукт натуральный, но где-то в июне, когда подросла молодая картошка, - мы стали сушить и растирать ее листья. Этот «продукт» мало отличался по цвету от табака и некоторое время – номер проходил. Потом, с какого-то времени немец брал щепоть «табака», нюхал и с презрительной миной говорил: «Нихт, нихт! Шайзе!».
С 1943-го года и по 47-й мы жили бок о бок с тысячной колонией пленных. Содержали их очень строго, работать заставляли много и долго, без выходных. Конвоиры нередко применяли пинки сапогом, удары прикладом автоматов. Другая колония немцев располагалась на месте нынешнего поселка Горный, здесь пленные добывали камень и были, видимо, другого сорта: у них был определенный рабочий день и даже имелись выходные. И режим у «карьерских» был менее строгим, чем у «галаховских». Скорее всего, наши были эсесовцами.
Тяжело им давался каждый прожитый день, а впрочем, в каком плену легко. Но все же и в таких условиях некоторым везет. Среди немногих таких были два переводчика – двадцативосьмилетний Пауль, высокий блондинистый красавец – настоящий ариец, и Риж, пожилой, небольшой роста, подвижный, никогда не расстающийся с полуметровым жестяным раструбом – воронкой, в который он отдавал распоряжения, команды своим соотечественникам. Помню, мы часто с ним перекликались: «Риж, куда едешь?». Он подымал раструб и отвечал в него: «В Париж!». Ему никогда не надоедало переговариваться с нами, а нам – с ним. Оба переводчика были расконвоированы, имели свободу в пределах режима пленных. Риж и Пауль без ограничений ходили по деревне, а также вне строя в лес и обратно. А красавец Пауль даже сумел обрюхатить одну нашу молодую женщину. И нельзя осуждать ее за это – полноценных мужиков в это время в деревне не было, все воевали, а Пауль был уж очень привлекательным самцом.
Впоследствии эта согрешившая вдова уехала из Галахова, видимо, не выдержавшая осуждающих глаз односельчанок. Но еще долго в деревне пели частушку: «Сима Паулю дала, опа драй фио!».
Пленные построили неподалеку от родника баню, в которой мылся весь конвойный персонал. Когда наступал банный день, четыре расконвоированных немца на лошади возили с родника в баню воду. Помимо подготовки бани они ловили весенних лягушек, варили их на костре в большой консервной банке и ели, начиная с задних лапок. Это зрелище вызывало у нас приступы рвоты. Мы вредили им тем, что находили в осоке нанизанных на ивовый прут шевелящихся лягушек и, раскрутив, как пращу, забрасывали лягушек куда подальше.
Мне запомнились еще два расконвоированных немца, оба были пекарями и снабжали хлебом армию пленных и их охрану. Не знаю, как я познакомился с ними, но посещал пекарню систематически. Она находилась в пустующем доме Варвары Николаевой, приспособленном под пекарню. Я утром, собираясь в школу в Первитино, уворовывал дома что-нибудь, а чаще кусочек невареного мяса, заходил в пекарню и за этот кусочек получал буханку белого хлеба. Я торопливо (она была податлива) затискивал горячую буханку в самодельный ранец и пока шел до школы – съедал ее. Потом одного из них за какую-то провинность из хлеобпеков перевели в лесорубы. Шагая в общем строю, все еще пока краснощекий, он, увидев меня, подмигивал, как хорошо знакомому. В пекарне мы не раз сталкивались с тетей Нюшей Князевой, она всегда приносила крынку молока, взамен получала хлеб. Мы с ней, как настоящие заговорщики, не выдавали друг друга. Скорее всего, за связь с населением и заменили другим провинившегося.
Расконвоированные позволяли себе украсть что-либо из продуктов ведро картошки, оставленное на проулке, сворачивали шею зазевавшемуся петуху. Однажды у нас украли шерстяное одеяло и... обменяли его в нашей же деревне на еду. Эти действия вызывали временный переполох, но особой злобы к ворам жители деревне не проявляли. Более того, наши добрые русские женщины сочувствовали пленным и часто видя, как конвоиры бьют обессилевших немцев, укоряли конвой: «Как вам не стыдно издеваться!». Конвоиры отвечали: «Что вы, бабы, фашистов жалеете, ведь они ваших мужей, братьев убили!».
К этому времени у многих жен, не получивших похоронки, мужья пропали без вести. Каждая из этих не исключала, что и ее муж – пленный. Поэтому жестокость конвоиров сама собой проецировалась на русских пленных, находящихся у них в плену.
Умирали ли немцы в галаховском лагере военнопленных? Умирали. От истощения, от болезней, от непосильной работы. Чаще – зимой, холод сильно усугублял и без того тяжкие условия существования. От зоны периодически отъезжала лошадь, запряженная в сани, летом в телегу – везла поклажу, прикрытую брезентом. Дорога пролегала через деревеньку Юркино, через речку Шашку. Поднявшись в гору, немного не доезжая до большака, подвода останавливалась. Здесь было последнее пристанище завоевателей.
Неминуемая смерть грозила еще одной категории немцев. Они погибали тогда, когда суровая русская зима отступала, на смену ей приходило тепло, майское цветение. В это благодатное время у некоторых пленных закипала кровь, горячились головы, и они предпринимали сумасшедшие попытки к бегству. Убежав за колючую проволоку, они стремились на юго-запад, в сторону их милой далекой Германии.
Ни одному не удалось осуществить свою дерзкую мечту – все были пойманы, не достигнув даже Переславского района.
На поиски беглецов отправлялся вооруженный наряд и автомобиль. Ловцы знали, что убежавшие будут вынуждены рано или поздно выходить к деревням. Там их и ловили. Всех – убивали «при попытке к бегству». На поиски убежавших неизменно отправлялся охранник по фамилии Симоненко. Он питал особую ненависть к фрицам и был беспощаден к ним. Помню, как в Галахово привезли на студебеккере очередного беглеца – убитого автоматной очередью. На полу металлического кузова лежало тело, головой к заднему борту. От тряски во время движения по проселку голова была размозжена, от этой картины бросало в дрожь.
Часть 2
Можно понять желание пленных бежать! Но они не понимали того, что Россия с ее пространствами не Германия, и решиться живым достигнуть цели могли только чересчур горячие головы или сумасшедшие. Все они, бежавшие, попадали под карающую руку Симоненко.
У этого западного украинца была причина для жестокости: говорили, что немцы истребили всю его семью и сожгли дом.
Все же процент не доживших до освобождения был невелик, основная, большая часть пленных дожила до 1947-го года и благополучно вернулась домой. Когда немцам объявили об освобождении, радость их была неописуема, многие плакали, не скрывая слез. Только и слышалось: «Нах хаус, нах хаус...». Мы все еще задавали свой вопрос переводчику: «Риж, куда едешь?». Ответ был другим. «Париж нихт! Нах хаус! Геен нах хаус!» - торжественно кричал он в раструб.
Итак, кто не пытался убежать из плена и выжил, все вернулись туда, откуда начали свой «блицкриг», - в Германию. Наверное, они до конца оставшихся дней вздрагивали по ночам от снившихся ужасов войны и плена.
Насколько я помню, галаховские жители и даже те немногие мужики, которые вернулись с войны победителями, не проявляли особой ненависти к побежденным, волею рока оказавшимся в глубине России, на ярославской земле, в обыкновенной деревушке. Многие, пожалуй, поняли, в чем сила русского воина-победителя...
Я кратко рассказал о «галаховских» немцах, и теперь – об охранниках. Как я уже говорил, большая часть квартировала в здании рядом с казармами пленных. Некоторые были постояльцами в домах колхозников, чаще у вдов, обремененных небольшим количеством детей. Все постояльцы были офицерами разных званий и должностей.
Дом моей бабушки по матери, Анны Алексеевны Васильевой, стоял рядом с нашим. Она несколько лет жила в Галахове одна в доме, и к ней поселился молодой офицер-еврей. Он был типичным представителем своей нации – культурный, обходительный, в безукоризненной форме. Очень любил музыку. Запомнились весенние вечера, когда цвела черемуха, сирень и воздух был напоен ароматом майских цветов.
Поужинав, офицер выходил на улицу, усаживался перед окнами на лавочку. Его уже поджидали два немца-музыканта, один с аккордеоном, другой – со скрипкой. Играли они по его заказу или произвольно, что хотели, не помню. Но над Галаховом плыли изумительные звуки двух гармоничных инструментов. Многие галаховцы подходили к дому и слушали необычную для деревни музыку, незнакомые мотивы. После концерта офицер расплачивался с артистами добрым ужином у бабушки за столом, а для пленных это было лучшей наградой. Офицер был родом из Москвы. Изредка к нему приезжала жена с мальчиком, черноглазым, темноволосым еврейчиком, моим сверстником. В летнее время я с друзьями вместе с бабушкой Грофеной пас колхозных свиней (за ними ухаживала мама). Еврейчик увязывался за нами, поскольку он был ребенком городским, выросшим в «каменных джунглях», то часто задавал нам, деревенским, знавшим многое из сельского быта, «нелепые» вопросы: «А чигой-то боров так долго сидит на свинье?». Бабушка опережала нас и, поскольку была женщиной грамотной, не терялась с ответом: «Дык, милай, ему так удобнее смотреть, как солнушко закатывается».
Рядом с бабушкиным домом – изба Евдокии Николаевой, здесь тоже жили офицеры. Ее младшая дочка Катя с 1939 года рождения недавно в разговоре со мной вспоминала: «Питались военные хорошо, мы-то ляву ели, а у них – целые коробки сухофруктов, яблок, апельсинов, которых мы отродясь не видели, консервы всякие... Я как-то подползла к коробке с изюмом, хотела попробовать – ручонку протянула, а мама на меня как крикнет: «Нельзя!» Я и отпрянула. Боялась мамка-то».
Два офицера жили в дому Чачиных – передних. Один из них отобрал у пленного два клубка ниток и великодушно преподнес хозяйке дома – Лидии Семеновне. В те времена одежду чинили заплата на заплату, нитки требовались и ценились высоко. Не знаю, чем Лидия расплатилась с офицером, молоком или сметаной, но любая плата стоила этих двух клубков. Нитки кончились далеко спустя после убытия из Галахова немцев и охраны, оказалось, к восторгу вдовы, нитки были намотаны на золотые кольца!
Скорее всего, они были отняты у русских же во время грабительского шествия завоевателей.
Еще о двоих военных, о моей встрече с ними хочу рассказать. В то время нашего детства каждый мальчишка проходил через увлечение, связанное с поджигалками. Мы мастерили их довольно просто: брали сучок какого-либо дерева, конечно, изогнутый под вид нагана, на «стволе» вырезали желобок, в него вставлялась сплющенная с одного конца медная трубка, в ней напильником прорезалась щель. Трубка намертво прикручивалась проволокой к деревянной части – и поджигалка готова. Оставалось только набить трубку спичечными головками, утрамбовать их железным пестиком и запыжить ватой или газетой. Напротив прорези закреплялась полная спичка, и оставалось только провести коробком по головке...
До сих пор удивляюсь, как нам никому не разбило лоб, не вышибло глаза, не оторвало пальцы. Когда запаливали наше «оружие», мы предусмотрительно подымали руку с «поджигом» выше головы. У меня у самого не раз во время выстрела отрывало трубку, в руке оставался лишь изогнутый сук, остальное улетало над головой неизвестно куда.
Чуть позднее мы придумали другую конструкцию поджигалки, меньшую размером и более безопасную. Для нее бралась такая же, миллиметров 8-10 в диаметре трубка, длиной 15-20 см, треть трубки сплющивалась и загибалась под 90 градусов. На «дно» трубки запрессовывался кусочек свинца, затем в ход шел обыкновенный гвоздь, он тоже сгибался, как и трубка. На оба загнутых конца надевалось тугое резиновое кольцо, оно играло роль «боевой пружины». Сначала в трубку набивалось энное количество спичечной серы, потом вставлялся гвоздь и надевалась резинка.
Стоило только вытянуть гвоздь и, не вынимая его совсем, слегка наклонить относительно трубки – и оружие готово к выстрелу. Преимущество новой поджигалки заключалось в том, что она потребляла значительно меньше спичек, а бабахала громче. Наша мальчишеская игрушка почти всегда была набита спичками, готовая к выстрелу. Как-то осенним вечером, возвращаясь с гулянья в полной темноте, я решил отсалютовать на сон грядущий. Насторожил свое изделие, поднял руку вверх и нажал указательным пальцем на резинку. Выстрел и сноп огня во мраке ночи получился на славу.
Но тут я услышал мужской голос: «Держи его!». Я бросился бежать к дому, благо он был недалеко, они за мной, топая сапожищами. Этот топот придавал мне прыти, и я бежал что есть сил, дом наш никогда не закрывался, и я, рванув дверь крыльца, вбежал на мост. Они – за мной, догнали на нижнем мостке и один давай обыскивать меня, шарить по карманам. Не найдя то, что искал – сообщил товарищу: «Пусто!» - другой ответил: «Саша, висячий, висячий смотри!» Первый ощупал мою грудь, подмышки, вокруг шеи и... оставив меня, оба ушли.
Сейчас задаю сам себе вопрос: почему я не вбежал в избу, а, миновав спасительную дверь, где были люди, мама, рванул на нижний мосток? Видимо, боялся мамы. И второй вопрос, как я тогда, мальчишка, догадался на бегу разобрать поджигалку на части и рассовать по разным карманам? На эти три составляющие военный не обратил внимания. Позднее я узнал, что у охранников пропал пистолет и они надеялись найти пропажу у меня.
Я увлекся немцами и всем, что было связано с ними, и теперь возвращаюсь к цветущей заневестившейся девушке Рае Шипиной. Все галаховские парни и девушки по вечерам после работы, принарядившись, собирались на «беседу». Место это было в середине деревни – обставленный лавочками и утрамбованный обувью при пляске пятачок.
Естественно, что на беседу стали ходить охранники, и один из них особо выделялся: высокий, белобрысый, вихрастый и разговорчивый шутник по имени Алексей. Он был крепок телом и строен, военная форма, перетянутая в талии ремнем с портупеями, усиливала его неотразимость.
Надо заметить, что военная форма тогда и на протяжении всего советского периода была в почете. Офицер никогда не снимал ее ни в выходные, ни находясь в отпуске, гордился формой, не то что сейчас... Но это к слову.
Рая влюбилась в Леху. Любовь их была взаимной и бурной, но, как это часто бывает, кратковременной. После исполнения своих охранных функций он вместе со всеми покинул Галахово, а у Раи появился сын – Борька Шипин.
Комментариев нет:
Отправить комментарий